Akara
Участник форума
- Регистрация
- 10 Апр 2007
- Сообщения
- 276
- Благодарности
- 26
- Баллы
- 195
И захотел бог Балиор сотворить то, чего раньше не было. И сотворил он землю. И взрастил на земле деревья и травы. И населил ее животными разных обличий.
Долго любовался бог Балиор на творение рук своих. А как прискучило, создал существо по образу и подобию собственному, которое назвал человеком. И так понравилось Балиору последнее творение, что позвал он богиню Феминию взглянуть.
И посмотрела богиня, и покачала головой: одиноко и холодно было человеку в огромном мире. И тогда создала Феминия существо по своему образу и подобию, и поселила его в мире, сотворенном Балиором.
И стало с тех пор два человека. Подобный Балиору назван был мужчиной, а подобный Феминии – женщиной.
Ветер ворвался в узкие оконные створы, прошелся по просторному залу храма Балиора, заставив зябко задрожать язычки десятков свечей, и притаился под высоким сводчатым потолком.
− Муж Карн, изменял ли ты своей жене Люсии? – Голос старшего храмовника Марта был сух и беспристрастен.
− Нет, святой брат! – Немолодой мужчина в несвежей одежде ремесленника с жесткой рыжей щетиной на лице и красными мешками под глазами рьяно замотал головой.
− Ложь. – Словно молот ударил по наковальне.
Старший храмовник постучал пальцами по подлокотнику кресла.
− Муж Карн, оскорблял ли ты свою жену Люсию?
− Нет, святой брат. – Глаза рыжебородого чуть затравлено зыркнули в темный угол по левую сторону кресла храмовника.
− Ложь, − вновь донеслось оттуда.
Осмелевшие в безветрии огоньки потянулись вверх, подросли, заставляя тьму поредеть, высветили недвижный силуэт за высокой спинкой кресла.
− Муж Карн, бил ли ты свою жену Люсию?
− Нет, святой брат… − Ремесленник недобро скривился, но будто стыдливо опустил голову.
− Ложь.
Март неодобрительно покачал головой и кивнул храмовым стражам. Те отвели допрашиваемого в сторону, а на место его поставили женщину. Была она русоволосой, не полной, и не худой, в простом платье, какие носят небогатые горожанки; из-за низко опущенной головы не разобрать лица.
− Жена Люсия, − вновь завел храмовник свою речь, − всегда ли ты преданно служила своему мужу Карну, исполняла все его приказания?
− Да, святой брат, − тихо ответила женщина.
− Правда, − донеслось из темноты.
Ремесленник звучно скрипнул зубами.
− Жена Люсия, всегда ли ты говорила о своем муже Карне лишь хорошее?
Женщина на мгновение приподняла глаза:
− Да.
И эхом отозвалось:
− Правда.
Март задумчиво потер морщинистый подбородок сухими пальцами.
− Жена Люсия, всегда ли ты была верна своему мужу Карну?
На сей раз женщина глаз не поднимала, а голова ее опускалась все ниже и ниже. Повисло молчание.
Тон старика, восседавшего в кресле, стал жестче:
− Отвечай, жена Люсия, всегда ли ты…
Всхлип.
− Жена Люсия! – в голосе храмовника звякнул металл.
Еще всхлип. И еще. И прорвавшийся, словно плотина, поток не сдерживаемых больше рыданий.
− Это не моя вина… Он сам… Пьян был… Не хотела я!.. А он… прямо на полу… Ударил, руки завернул… Он…
− Кто он? – придав голосу прежнее бесстрастие, спросил Март.
− Пресветлая Фемилия… − едва слышно проронила женщина.
− Это еще что?! – взвился старший храмовник. – Грех поминать это имя пред ликом Балиора! Тридцать раз прочтешь молитву о прощении после вынесения приговора. А теперь отвечай на вопрос: кто был этот мужчина?
Люсия сглотнула слезы и выдавила:
− Деверь мой, мужа брат.
Старик выжидающе покосился через левое плечо:
− Ну?
− Правда, − в очередной раз донеслось оттуда.
Женщина погружалась в истерику, тонула в ней, захлебывалась слезами и беспомощно глотала ртом воздух, как выброшенная на берег рыбка. Задрожав всем телом, она начала оседать на каменный пол.
Март кивнул, и храмовые стражи под руки отвели ее в сторону.
Ветер снова разгулялся, зашевелил успокоившиеся было огоньки свечей.
Старик откинулся на спинку кресла, принял удобную позу и заговорил:
− Заседание храмового суда окончено. Храмовый суд выносит свой приговор. – Он выдержал положенную паузу и продолжил: − Жену Люсию признать виновной во грехе перед мужем ее Карном. Мужа Карна через грех жены его Люсии считать очищенным и оправдать. Назначить наказание в соответствии с законом Балиора для жен, совершивших самый тяжкий грех. Двенадцать плетей от руки мужа ее, Карна. Наказание привести в исполнение завтра в полдень на храмовой площади. До исполнения наказания жена Люсия будет содержаться в подвалах храма Балиора.
Старший храмовник небрежно махнул рукой. Одна пара стражей выпроводила ремесленника за дверь, пообещав зайти к нему домой перед полуднем и препроводить к месту исполнения приговора. Другая повела Люсию к одной из дверей, ведущих во внутренние помещения храма. Многочисленные лики Балиора на стенах, отрисованного в моменты покарания грешников и грешниц, проводили их недвижным взглядом.
− Интересно, забьет он жену или пожалеет? – задумчиво спросил Март, как только захлопнулась дверь за женщиной и ее конвоирами.
− Забьет, − покачал головой один из стражей, сопровождавших ремесленника. – Таким только дай плеть в руки… Какой благодетель вообще додумался на этого ремесленника пожаловаться?! Отлупил бы он свою Люсию дома и успокоился. А теперь…
− Хах! Забьет! А кто ему портки грязные стирать будет?! – фыркнул другой. – Отведет маленько душу − и все. Через пару деньков жена оклемается.
− А ты что думаешь, Алан? – Март обратился к стоящему позади кресла.
− Сквозь слепой огонь пробиваются липкие сполохи. Если завтра будет бить по-настоящему, то лишь чтобы выслужиться перед храмовым судом за свое оправдание и доказать знакомыми свою чистоту перед Балиором.
− Нашел, чем подтверждать, − вздохнул первый страж.
Марк задумчиво потер подбородок и энергичным, несвойственным для людей его возраста движением, встал с кресла.
− Что ж, − сказал он, − хорошо поработали − пора хорошо отдохнуть. Пойдемте-ка отужинаем − и по опочивальням.
Холод.
Стены каменные. Пол каменный. Потолок каменный.
На улице ночь осенняя, холодная. Ветер рвет, выстуживает. И дождь пошел. Мелкий, острый, капли – как льдинки.
Постель холодная. Не в прок пуховый матрас и шерстяное одеяло.
Холодно.
Тело не дрожит, оно почти и не мерзнет. Холод проник куда глубже, поселился там, пустил корни и вьет, вьет из упругих жгутов плотное гнездо.
Алан потянулся к пламени горящей свечи.
Отпустило самую малость. Но все же легче.
Не надолго.
Холод вновь смыкаем когти, усиливает хватку. Он терзает что-то внутри, совсем-совсем внутри. Наверно, это у людей называется душой…
А у Алана есть душа?
Храмовники говорят – нет.
Тогда что сейчас так мучается?
Он вновь потянулся к пламени.
Бесполезно. Это не то тепло. Не то…
Алан потянулся дальше, сквозь холодные каменные стены, сквозь пустые ночные коридоры, сквозь железные двери храмовых келий, запертые на засов с внутренней стороны.
Пахнуло потливым жаром, потекло мерное тепло, обдало нервным холодком. Здесь стражи играли в кости. Запрещенная в общем-то игра. Но главное, чтоб храмовники не прознали, а с Балиором на том свете и за большее рассчитываться станут.
Алан впитал, всосал в себя и этот жар, и это тепло, и даже холодок. Такой холод − другой, он − разновидность тепла, он тоже греет. Потому что источник его − человек.
Стылый колодец внутри наполнился. Немного, на самом донышке. Но ледяной изматывающий холод чуть-чуть отступил.
И Алан продолжил поиски.
Дальше был снова жар, злой, жестокий, жадный. И другой, тоже злой, но напуганный, беспомощный, сам себя сжигающий. Здесь храмовник-наставитель обучал десятилетнего послушника запретным играм. Вот только речь уже шла не о деревянных костях.
Алан старательно собрал оба жара и поместил внутрь себя.
Стенки у колодца были зыбкие, тонкие, тепло так легко и быстро просачивалось сквозь них. Не стоило расслабляться.
Следующим было неровное, пульсирующее тепло. Оно то затихало, размеренно струясь, то вздрагивало, начинало бурлить, выплескивалось через край. Это старший храмовник Март занимался в своей келье. По вечерам, плавно перетекавшим в ночь, он читал священные откровения, древние манускрипты и писал собственную книгу. О чем была эта книга, никто не знал, да и о том, что она вообще писалась, догадывался, пожалуй, только Алан. Да и тот лишь благодаря своим способностям.
Март удивительно соединял в себе противоположности. Имея острый критический ум и огромный запас знаний, он дотошно следовал всем заведенным правилам, традициям и процедурам, даже самым дурацким, и требовал того же от остальных. Будучи невероятно азартным, он ни разу не брал в руки кости, не делал ставки, не заключал пари; тайная страсть к победам находила свое выражение в неуемной работоспособности, в той увлеченности, с которой он брался за дела, и которая не покидала его, пока те не доведены были до конца.
Алан впитал тепло старшего храмовника с особой тщательностью, боясь проронить хоть каплю. Оно полилось в колодец густой темной жидкостью и наполнило почти до краев.
Холод задрожал, путы его лопнули, разорвались, растаяли. Холод отполз и притаился в сторонке. Нет, он не ушел. Он никогда не уходит. Но пока он не властен.
И много времени прошло, много воды утекло. Взглянул как-то Балиор на творение рук своих и остался доволен: размножились люди, расселились по земле, освоили ее просторы. Но посмотрела Феминия и вновь покачала головой: подобные богам создания жили, словно звери. Кутались в чужие шкуры, ели сырое мясо, обитали в грязи и селились во мраке пещер.
И принесла тогда Феминия женщине великий дар – огонь. И затеплился очаг в жилище человека. И научились люди готовить пищу, и обжигать горшки, и ковать металл.
Но взглянул однажды Балиор на землю, и увидел, что сотворилось там без его ведома. И пришел он в ярость. Богиню Феминию, жену свою, он изгнал навеки, наказав за своеволие. Но не в силах был разгневанный бог отобрать то, что раз даровано людям. И тогда покарал Балиор женщин – земных подобий Феминии: до скончания времен приказал им служить мужчинам и хранить очаг, что когда-то посмели затеплить.
Вопреки ожиданиям, до исхода полуденной экзекуции никому не было дела. Храмовники наставляли стражей, стражи растекались по городу, обшаривали улицы, подворотни, дома, подвалы и чердаки. Отдан был приказ не отворять с утра городские ворота, назначены отряды для дежурства на крепостной стене.
Задний двор храма Балиора представлял собой густо заросший сад. Осень выкрасила его желтыми, бордовыми и коричневыми красками, сбрызнула алыми каплями рябиновых плодов. Старые гранитные дорожки и каменные скамьи припорошены были опавшей листвой.
− Ночью жена преуспевающего булочника родила нелюдя. – Голос Марта после инструктажа очередного отряда стражи все еще звучал громко и повелительно. Алан морщился (он не любил резких звуков), но слушал. – Эти… хм! благонравные идиоты испугались позора для семьи. Повитухе закрыли рот золотыми. Ребенка замотали в пеленки и бросили в сточную канаву. Убивать-то своими руками побоялись: Балиорово проклятье даже по нашим беззаконным временам − не пустой звук! А в отбросах, мол, сам утонул-захлебнулся. Чернь темная! Течением младенца пронесло еще несколько улиц, а там его вопли услышала баронесса Риста Арисская. Тут бы истории и кончиться, но нет! Она только началась! − раздраженно прошипел старший храмовник и сел на холодную скамью. Алан опустился рядом. – Баронесса, оказывается, рехнулась. Родила месяц назад ребенка, первенца, а тот на прошлой неделе умер. По слухам, муженек на лекаря поскупился, решил вечерок-другой лишние на эти деньги в кости поиграть. Нехорошо, конечно, но барон в своем праве… Только супруга его не простила, за пустое место стала считать, к себе и близко больше не подпускала.
− Привел бы жену на храмовый суд, − пожал плечами Алан.
Март поворошил ногой багровые листья.
− Не все хотят выносить сор из дому… − задумчиво сказал он. – Так вот. Баронесса, говорят, принялась шляться по улицам, как неприкаянная. Ну и дошлялась. Выловила младенца-нелюдя из канавы, а в храм не понесла – материнские чувства взыграли. Обласкала его и потащила домой. Домашние, понятно, ее безумие терпеть больше не стали. Сообщили в храм. Да и повитуха, принимавшая роды у булочницы, помаялась несколько часов со своим золотом и побежала каяться. Я стражей отрядил, храмовника с ними отправил… Да только баронессы дома и след простыл, ушла у наших из-под носа. А теперь сам знаешь, что творится…
Алан кивнул.
− Стражи ищут, − продолжил старший храмовник. − Но я хочу подстраховаться. Ты ведь сможешь найти нелюдя?
− Теоретически – да.
− Вот и замечательно! – просиял Март, однако быстро посерьезнел: − Слушай. Баронесса молода, стройна, темноволоса… − тут старший храмовник осекся. – Хотя… Тебе это ни к чему. Важно другое. Убежища ей искать негде. Из родни отец был, барон Арисский, да умер. Кстати, бедный был барон. В съемной каморке на чердаке больше полувека прожил. Мужнина родня ее прятать не станет. Эту безумную разве только в Феминийской Обители и приютят. Но Обитель-то в горах, а баронесса в го-ороде, − Март удовлетворенно рассмеялся. А после задумчиво вздохнул: − Эти женщины – проклятье похлеще Балиорова! Высокородные особенно. Говорят же: обучи бабу грамоте – бед не оберешься! Простые прачки да кухарки живут себе тихо, глядишь – не нарадуешься. А этим графиням да баронессам все права какие-то давай, справедливость… Слова Балиора, им, видишь ли, не угодны! Феминийки… − с особым отвращением процедил старший храмовник. – А Обитель их – рассадник заразы в головах! Сравнять бы ее с землей, поглядел бы я, куда эти сирые да обиженные от мужей бегать стали!
− Обитель под защитой Феминии, − бесстрастно напомнил Алан.
− Знаю, − мотнул головой Март. – Зло принесенное в Обитель вернется к принесшему. Остается лишь надеяться, что когда-нибудь слово Балиора станет превыше других слов и там! – Старший храмовник решительно встал. – Заговорились. Пора. Я надеюсь на тебя, Алан.
… Но взглянул однажды Балиор на землю, и увидел, что сделалось там без его ведома. Люди, венчавшие все сотворенное им, пали ниже зверей. С помощью огня они научились ковать оружие, и стали убивать друг друга. Огнем они выжигали вековые леса под пашни и пастбища. Огнем они превращали в угли и пепел дома неугодных соседей своих. Огню они предавали тех, кто нарушил заведенные правила.
И пришел он в ярость. Богиню Феминию, жену свою, он изгнал навеки, наказав за своеволие. Но не в силах был разгневанный бог отобрать то, что раз даровано людям. И тогда покарал Балиор женщин – земных подобий Феминии: до скончания времен приказал им служить мужчинам и хранить очаг, что когда-то посмели затеплить.
Алан шел по грязным осенним улицам и слушал свои ощущения. От земли тянуло холодом, плотным, основательным, от луж веяло зыбким морозцем. Камень большинства домов холоден был лишь снаружи, изнутри его согревал огонь очага. Но были и те жилища, что походили на ледяные шкатулки, скрывавшие внутри лишь бусины человеческого тепла. Дрова для их обитателей − слишком дорогое удовольствие.
По улицам текли потоки людей – старший храмовник запретил разгонять их по домам: если крепостные стены стали клеткой, а стражи могут перевернуть дом вверх дном, надо оставить право хотя бы на этот осколок обычной жизни. Беглянка, конечно, может скрыться в толпе, но если такой фокус удастся со стражами, то с Аланом – нет.
… Говорят, есть такая штука – калейдоскоп. Если смотреть в него и вращать какие-то детали, увидишь нескончаемое множество затейливых узоров всех цветов радуги. Наверное, эти потоки людей можно сравнить с калейдоскопом или с радугой: неповторимые оттенки тепла и холода, их смешение и сочетание, яркие вспышки и тусклое излучение...
Алан никогда не видел калейдоскопа. И радуги тоже.
Он был нелюдем. А нелюди рождаются без глаз.
Балиор лишает этих существ человеческого зрения, даруя им другое, более совершенное.
Когда-то нелюди были посланы на землю в помощь храмовникам. Человеку сложно быть беспристрастным, человеку трудно отличить правду и истину от лжи и заблуждения, когда он видит лишь вещи, явления и других людей. Даже если этот человек – слуга Балиора. А значит, невозможен и справедливый храмовый суд как воплощение божественной справедливости.
Нелюдь же чувствует не только тепло и холод, а эмоции и чувства людей, в тепле и холоде выраженные. Но, несмотря на очевидную пользу и благословение свыше, этих существ боятся, часто – ненавидят.
Алан слышал, что рядом с ним людьми овладевает ощущение безвозвратной утраты чего-то важного, ценного. Ощущение это влечет неудобство, неуверенность, страх, доходит порой до слепого ужаса. Алан знал: так бывает из-за того, что он тянет в себя человеческое тепло, а потому старался делать это незаметней. Но совсем не делать не мог. Человеческое тепло – пища, воздух нелюдя, без которых ему не выжить.
Бурлящая людская река разбивалась перед идущим навстречу Аланом на два жмущихся к стенам домов ручейка. Он был похож на них: серый плащ с накинутым на голову капюшоном (сколько еще горожан, поежившись от холода, надели сегодня такие?), тело вполне человеческое (и отличий-то лишь худощавость да рост чуть выше среднего). Вот только на месте глаз – повязка. И нет ни трости, ни поводыря, ни осторожности в движениях, какая бывает у слепцов. Но люди не заметили бы и этого, не будь особо чутья, не будь необъяснимого страха, заставлявшего их поднимать головы и присматриваться к его источнику.
Впрочем, люди не зря боялись…
Глупая, глупая баронесса! На что она надеялась? Разве она не слышала историй, которыми сызмальства пугают детей? Историй о том, как нелюди высасывают из человека все тепло без остатка, оставляя лишь холодное безжизненное тело. Как и все ужасные истории, эта правдива лишь наполовину: взрослый, умеющий себя контролировать нелюдь никогда не поступит так; но вот ребенку, живущему лишь сиюминутными влечениями, ничего не стоит «выпить до дна» свою кормилицу или храмовника-воспитателя.
Нелюдь свернул в подворотню, прочь от радужного потока, пропитанного боязливым морозцем. Улочки здесь были совсем узкие: двоим только боком разминуться. Влажные каменные стены домов нависали, давили с обеих сторон и пропускали, пропускали наружу человеческое тепло.
В доме по левую руку дряхлый полузрячий старичок кричал на единственную дочь, безответную, уставшую от жизни старую деву. А в доме по правую руку свирепый муж в приступе белой горячки гонял жену по тесной комнатенке на глазах у забившихся в угол детей.
Оба они, и отец и муж, имели право. Сам Балиор дал его. Только почему, несмотря на божественное благословение, тепло этих людей было таким горьким, неприятным? Оно падало на дно колодца, слишком быстро растворяясь, разлетаясь, пропадая. То тепло, которое едва насыщает нелюдя, человека разрушает, отравляет.
Но дальше, в самом конце улицы, померещилось другое: густое, сладостное, чистое. Алан потянул его в себя и, не удержавшись, сам потянулся к нему. Медленно-медленно нелюдь приближался к тупичку в лабиринте домов, к заветному питательному источнику. Туда, где маленький мальчик играл с подобранным где-то щенком. Любимой псине он соорудил, как смог, жилище из досок и тряпок и подкармливал ее своей едой, которую тайком недоедал и припрятывал за пазуху.
Эмоции детей чисты и просты, будь то искренняя радость или испепеляющая злость, в них мало взрослых оттенков и примесей. Этот ребенок был счастлив, беззаботно безоговорочно счастлив. Такое редкое, такое вкусное тепло…
Алана затрясло от нетерпения. Захотелось выпить все, сразу, одним глотком!
Еле сдерживаясь, нелюдь совсем забыл о том, что происходит вокруг.
А он, тем временем, уже вышел из тени домов и медленно надвигался на ребенка.
Щенок зарычал и зашелся визгливым тявканьем. Мальчик вздрогнул и обернулся.
Только что мягкие, светлые, так хорошо согревавшие лучи вмиг обратились в ледяные стрелы. Алан покачнулся от неожиданности и резкой едва выносимой боли.
Отчаянный и оглушительный детский крик и щенячий лай взвились над домами. И покатились прочь: ребенок, не замолкая, юркнул в какую-то щель казавшегося глухим тупика (псина последовала за ним) и был таков. Только звон в ушах остался.
Недовольно вздохнув, Алан пошел дальше.
И снова дома, улицы, лужи и хлюпающая грязь на немощеных проулках. И люди, люди, люди... С их переживаниями, чувствами, теплом…
Нелюди живут при храмах. Но лишь храмы крупных, густонаселенных городов и реже сел могут позволить себе нелюдя. Не потому что содержание этих существ слишком затратно или выдаются они только под расписку и только хорошо зарекомендовавшим себя старшим храмовникам. Все упирается лишь в пищу для «судей Балиора»: там, где мало людей, мало и человеческого тепла, без которого нелюдь не выживет, засохнет, как цветок без влаги.
А еще нелюдь при храме всегда один. Эти создания не выносят присутствия друг друга.
Потому Март в поисках баронессы и возлагал на Алана большие надежды.
Тот встречался с себе подобным много лет назад, когда был еще ребенком. Странные и очень неприятные ощущения, почти стершиеся из памяти. А если теперь, столько времени спустя, он не сможет их узнать?
По мощеной улице прогрохотал отряд стражи – десять человек, единственные, что не шарахнулись от прохожего в сером плаще − привычные. Восточные кварталы они с шумом покидали, но кто мог поручиться, что в этот момент задворками туда не пробирается женщина с младенцем на руках? Что ж, если такое предположение верно, для «судьи Балиора» найдется работа.
Алан пониже натянул капюшон, опустил голову, скрывая лицо от чужих взглядов, и свернул в проулок. Чуть-чуть попетлял в лабиринте домов.
И понял, ощутил, что все сомнения и опасения были напрасны: другого нелюдя нельзя не узнать.
Говорят, есть такое явление – смерч – большая воронка из ветра, что берет начало прямо от земли и уходит высоко в небеса, вращается с безумной скоростью и втягивает в себя все, что попадается на пути.
Когда нелюдь смотрит внутрь себя, он видит колодец, глубокий, холодный. Но нелюдям, как и людям, сложно увидеть себя со стороны.
Алан ощущал присутствие себе подобного и понимал, наверно первый раз в жизни, что в действительности колодец не глубок − он бездонен. Он не имеет ни прочных, ни зыбких границ, он вообще не имеет границ. Этот колодец, то, что живет внутри нелюдя, подобен смерчу − вечно всасывающей, пожирающей воронке, затягивающей внутрь человеческое тепло.
А что бывает, когда сталкиваются две воронки? На счет смерчей Алан ничего не знал, но нелюди «гасят» способности друг друга. Каждый неосознанно хочет урвать себе побольше тепла, и если один не сможет контролировать себя, второй в его присутствии окажется совершенно слеп.
Чутье вело Алана сквозь затейливую вязь проулков. Он старался вытянуть как можно дальше свои невидимые руки, прощупать дорогу, насколько хватит сил. Как знать, в какой момент подведет «зрение» и насколько сильно подведет.
Позади осталась мостовая, под ногами то хлюпала грязь, то проминались абы как набросанные булыжники и полусгнившие доски. От едкого запаха свербело в носу. Неподалеку, за каменной стеной в полтора человеческих роста мерно текли зловонные сточные воды. Едва заметный среди мусора и обломков, в ограде имелся лаз. А за ним…
Странно, что Алан не терял чутье в такой близости от другого нелюдя. Лишь чуть сложнее стало различать детали, да «обзор» малость уменьшился. Наверно, тот, другой, просто еще слишком мал.
Вздохнув, «судья Балиора» опустился на колени и сунулся в лаз. По другую его сторону пришлось прижиматься спиной к стене ограждения, плавно переходящей в стену дома и идти влево мелкими шажками, по самой кромке канавы. Еще чуть-чуть и будет поворот, а за ним – укромный закуток, где прячется баронесса. И как она только об этом месте узнала?
Но Алан медлил, стоял, замерев, прижавшись к холодному камню, и грелся. Там, за поворотом, женщина кормила грудью маленького нелюдя, баюкала его, прижимала к себе, шептала что-то ласковое и улыбалась, наверняка улыбалась. Бывают такие улыбки, которые и без глаз можно увидеть. От них веет теплом, нежным, бережным. Алан слышал, как подобными словами описывали прикосновения, но к нему так никогда не прикасались.
А тепло баронессы было обволакивающим, бесконечно любящим. Его хотелось пить жадными глотками, но поступать так было бы святотатством. И Алан тянул его понемногу, по ниточке, наслаждаясь каждым мгновением.
Влажная земля проседала под ногами, оползала вниз, к зловонному ручью на дне канавы. Еще немного – и стекать бы нелюдю туда вместе с грязью.
Пришлось, судорожно хватаясь руками за стену, делать последние шаги и выходить в закуток.
Баронесса дернулась и подняла глаза на выросшего перед ней человека… Нет, не человека…
Тонкое нежное кружево ее тепла задрожало, в нем начали прорастать липкие слизистые жгуты страха. Мгновения тянулись, и еще недавно чистые светлые нити уже оплетались сверху серой паутиной отчаянья и безысходности. То тепло, что было таким неповторимо сладким, приобрело дурной привкус. У людей после вынесения обвинительного приговора за серьезные преступления, этой дрянью пропитано все существо. Но для баронессы она была словно оболочка, грязь, скрывшая под собой драгоценный камень.
− Я не отдам малыша, − твердо произнесла женщина. Голос у нее оказался бархатистый, чуть низкий и очень приятный, несмотря на легкую дрожь и скользящую в нем неприязнь.
Малыша… хм! Интересно, маленьких нелюдей еще кто-то так называет?
− Не бойся, − сказал Алан, искренне надеясь, что сумел сделать свой голос успокаивающим. Ему нечасто приходилось общаться с людьми за стенами судебной залы храма Балиора. – Я не причиню тебе зла.
Женщина не поверила (в общем-то, правильно), но глупостей не делала. Позволила нелюдю подойти ближе и присесть перед ней на корточки.
− Я не отдам малыша, − упрямо повторила баронесса и крепче прижала младенца к себе.
Сжавшаяся в комочек, вжавшаяся спиной в стену, она, худенькая невысокая женщина, казалась совсем беззащитной. Маленький, хрупкий комочек тепла.
И все же, она скорей бы умерла, чем позволила забрать ребенка. А нелюдь поймал себя на том, что не хочет ее смерти. Редко, очень редко ему не были безразличны судьбы людей, вершителем которых он по праву считался.
Надо было говорить что-то, убеждать, доказывать. Но Алан убеждать не умел. Да еще это мелкое существо рядом, в такой близости… От него неприятно тянет холодом, холодом бездонной пропасти, слишком привычным и слишком пугающим.
− Тебе нужно отдать нелюдя, он принадлежит храмовой службе, − не придумав ничего лучшего, заявил Алан.
Женщина молчала. Баюкала живой комочек на руках, стыдливо прикрывала шалью обнаженную грудь, от которой тот не мог оторваться, будто собеседник мог что-то разглядеть, кроме неясных силуэтов, сотканных из оттенков тепла.
Скользнула быстрая искорка, обжигающая и приятная одновременно – усмешка. Алан пожалел, что она осталась невысказанной. Пара слов баронессы ему бы сейчас не помешала. Любых. Монологи, на которые нелюдь оказался обречен, не для тех, кто привык молчать.
− Риста… − Он не без труда вспомнил ее имя. – Послушай, так будет лучше. Ему не причинят зла. Тебе тоже. Если по-хорошему отдашь. Зачем весь этот побег? Раз так хотела нелюдя нянчить, принесла бы его в храм, а сама попросилась кормилицей. – Алан помедлил и добавил: − Еще не поздно. Идем со мной сейчас. Тебя простят, при нем будешь хоть круглые сутки.
Алан не стал добавлять: «Пока младенцу нужно молоко». На счет последнего своего обещания он вообще не был уверен. Март ни слова не говорил о полном прощении, но кормилиц для нелюдей днем с огнем не сыскать: даже за те солидные деньги, что храмы платят женщинам за подобные услуги, мало кто решается рисковать собственной жизнью. Разве что пропойцы да вовсе отчаявшиеся, которым терять нечего.
− И что с ним потом будет? – тихо спросила Риста.
− Как что? – опешил Алан. – Сначала в другой город отправят (здесь-то я есть), там при храме воспитают, обучат. И жить будет там, правосудию помогать.
− Совсем как ты, да? − Искорка-усмешка вновь высветила сложный узор облепленного слизью кружева.
− Да. − Нелюдь на мгновенье почувствовал себя на месте обвиняемого в судебном процессе.
− И тебе это нравится? – На сей раз к усмешке баронессы примешалось что-то еще. Алан не успел понять это и различить. Но над вопросом задумался.
Так редко нелюдя спрашивали о нем самом и так часто о других! Нелюдь − не человек, он – часть правосудия Балиора. И если правосудие вершится без сбоев, кому есть дело до состояния инструмента?
А люди… Им свойственно рассуждать о смысле жизни и предназначении, о счастье, долге, удовольствии. Алан часто слышал, как это делают храмовники, стражи и даже простые попрошайки на улице. Последние даже чаще других.
− Балиор создал нелюдей для служения людям. Нам… мне не приходится выбирать. – Ответ был таким, какой дал бы Март на этот вопрос. Март – умный человек, он всегда отвечает правильно.
− Ты думаешь, Балиор всегда справедлив в своих решениях? – Не унималась Риста. Младенец уже наелся и спал в ее объятиях.
Этот вопрос был совсем простой. Его задают храмовникам многие прихожане, чаще всего женщины.
− Мы не вправе судить решения Балиора, − твердо сказал нелюдь.
− Послушай… − Баронесса подалась вперед, от нее пахнуло неровным жаром – азарт. – Послушай, как тебя зовут?
Алан вновь опешил. Имя нелюдя мало кто знает, кроме храмовников и стражей. Кому оно интересно? Все равно, что спрашивать, какого дерева кресло Марта в зале судебных заседаний.
Он медленно ответил, невольно прислушиваясь к звучанию имени из собственных уст.
− Алан, Балиор создал людей, мужчин, по своему образу и подобию, так? – голос женщины чуть подрагивал, и тепло шло неровными толчками. Она была возбуждена. А в нелюде проснулось любопытство.
− Так.
− Скажи, мужчины ошибаются?
Алан покачал головой: интерес мгновенно пропал, стоило и раньше догадаться.
− Не надо дальше, − сказал он. – Я знаю. Ты говоришь как последователи… последовательницы культа Феминии. Раз созданные по образу и подобию бога существа ошибаются, может ошибиться и он. Бог ошибся, определяя места для мужчин и для женщин, ты это хотела сказать?
− А еще он ошибся, когда определил нелюдям место весов в судебном процессе, забыв о том, что им, как и людям, нужны тепло и любовь.
Алан недобро рассмеялся.
− Верно, Риста. Нам нужно тепло. Человеческое тепло. Только совсем не так, как оно нужно людям. Мы, как паразиты кровь, пьем его, питаемся им. – Нелюдь перевел дух – нечасто приходилось говорить так длинно. Но и не так уж сложно оказалось высказать вслух мысли, давно облеченные в слова. – Ты впрямь думаешь, что он заменит тебе умершего сына? Он присосался к тебе, как клещ…
Алана обдало удушливым жаром злости, даже ярости. Он невольно отшатнулся.
Неужели все чувства этой женщины настолько сильные? Обильная кормушка для нелюдя…
Младенец завозился, вякнул что-то, захныкал. Баронесса принялась баюкать его, шептать что-то ласковое.
Жар угас, сменился ровным сладким теплом. И Алан подался ближе. Еще ближе.
Он не заметил, как и когда исчезла грязь и слизь, покрывавшая сплетение радужных нитей, куда делись, вплетшиеся в кружево склизкие жгуты. Тепло стало таким, каким было до появления Алана. Или не совсем?..
Что-то дрожало, билось внутри согревающе-нежной паутины, словно птенец в руках. Нелюдю приходилось встречать такое чувство. Почему-то оно было редким, хотя казалось таким простым, порой, очевидным. Сочувствие… Алан изредка ощущал по отношению к себе его подобие – жалость. Ведь жалеть можно всех, даже если проходишь мимо, даже если видишь перед собой нелюдя. А сочувствуют только равным, или тем, кого считают равными, кого ценят и уважают, кого не унизят жалостью.
− Мне говорят, что я рехнулась, сошла с ума, − тихо и спокойно заговорила Риста. – Может, они и правы… Может это оттого, что мой сын умер… Но… я не могу, не могу пройти мимо другого ребенка, даже нелюдя. Я вижу, чувствую, что нужна ему. Я люблю его, как собственного, не могу не любить… − голос женщины надломился, она отрывисто глотнула ртом воздух.
Алан протянул руку, коснулся лица баронессы. Щека была влажной. Вот они какие, теплые струйки, текущие из глаз – слезы… Говорят, еще на вкус соленые. Но пробовать нелюдь не стал.
− Алан, он улыбается мне, − чуть дрожащим, но невероявыжидтно счастливым голосом продолжила Риста, – отзывается на ласку… Он ничем не хуже человека! Он тоже заслуживает любовь и заботу. Алан, не забирай его у меня! – взмолилась вдруг женщина. – Алан, неужели ты никогда не хотел, чтобы тебя любили?! – И она вцепилась одной рукой в плащ нелюдя, с силой потянула к себе. Тому показалось на миг, что баронесса пытается заглянуть в его глаза. Алан отшатнулся.
− Этот ребенок убьет тебя, Риста, − твердо сказал он. – Отберет у тебя все тепло, просто высосет его!
− Ему не придется ничего отбирать! – вкрадчиво зашептала женщина. – Я сама отдам столько тепла, сколько понадобится, и даже больше! Все мое тепло и так принадлежит малышу!
Ребенок вновь проснулся и зашевелился. Риста отпустила плащ и принялась убаюкивать младенца.
− Ты не понимаешь… − начал было Алан и осекся. Изголодавшая воронка, бездонный колодец маленького нелюдя, что еще недавно тревожили и раздражали, теперь оказались едва заметными.
Алан прислушался к ощущениям. Вот оно, нежное, питательное, как молоко, тепло Ристы. Льется, льется неиссякаемым потоком прямо в колодец со стенами, что не способны были бы его удержать, если бы не крепли, не твердели с каждым мигом все сильней, будто нежность женщины укрепляла их незримую кладку. Воронка утрачивала поржорливость, не пытаясь втянуть в себя все подряд тепло, она лишь слегка потягивала его, будто ребенок пытался узнать свое окружение. Неужели баронесса права и незачем всасывать в себя чужое тепло, если оно само течет внутрь радужным потоком, если оно больше не чужое, а твое?
«Нелюдь не способен насытиться. Отсутствие голода лишь временно. Оно проходит, когда кончается собранное тепло», − вспомнились слова старшего храмовника Марта. Неужели он ошибался?
Люди ошибаются. И боги ошибаются…
А нелюди?
− Риста, − облизнув ссохшиеся губы сказал Алан, − куда ты денешься, если… если я оставлю тебе ребенка?
Женщина подняла голову. Тепло полилось наружу мощными толчками.
− Я собиралась на восток, в горы, в обитель Феминии. Два-три дня пути. Там меня примут. Даже с малышом... нелюдем, − неохотно добавила он. − Богиня милостива к своим дочерям и их детям… А он – мой сын.
− Ты не выберешься из города, − покачал головой «судья Балиора». – Сама не выберешься. Слушай. После полудня откроют Восточные ворота для въезда и выезда в город. Это ловушка. Но еще и шанс.
Алан склонился к уху Ристы и зашептал.
− Ты только продержись до полудня и выберись к воротам, ладно? – попросил он перед тем, как уйти. И сам удивился своему беспокойству за чужую судьбу.
− Я выросла в этих подворотнях! Я знаю их, как пять своих пальцев! – рассмеялась баронесса. И заметив у нелюдя что-то вроде удивления добавила: – Когда высокородные оказываются в нищете, их дочерям не зазорно играть с дворовыми мальчишками без роду и племени. А такие компании не ходят чинными вереницами по центральным улицам…
Алан все понял и кивнул.
− Постой! – окликнула Риста, когда он уже вцепился в выступ стены, чтобы проделать обратный путь по кромке канавы. – Я еще не дала имя малышу. Хотела назвать в честь отца… Но… если бы он был жив, мне кажется, не понял бы меня. Можно, я назову его в твою честь, Аланом?
Что-то дрогнула у нелюдя внутри. Но тот покачал головой:
− Не стоит. Говорят, имя предрекает судьбу. Так пусть он не повторит мою.
К полудню заморосило. Повозки, груженые и налегке, скрипя и покачиваясь, размазывали колесами по мостовой грязь, которую сами же и нанесли. Из города и в город гарцевали всадники и шли пешие. Перед воротами с обеих сторон длинными гомонящими змеями ползли очереди.
Шестеро стражей тщательно досматривали всех и все на входе и выходе, в последнем случае, с особой тщательностью. Оно и понятно: ловили ту сумасшедшую с нелюдем, из-за которой с утра весь город с ног на голову поставили.
Дожидаясь своей очереди на досмотр, люди развлекались, как умели: одни до хрипоты возмущались беспределом властей, другие с неменьшим рвением власть защищали, одни проклинали пригревшую выродка баронессу, другие – мать выродка, из-за попустительства которой и случилась вся круговерть. В редких случаях обсуждали погоду, урожай и ночного посетителя соседки-вдовы. Почти всем обыск казался таким дотошным, что дальше оставалось только раздеть догола и заставить опорожниться. И лишь наметанный взгляд ворюги или контрабандиста мог заметить, что стражи больше нагоняют строгости и суеты, чем делают дело. И тот же взгляд наверняка не пропустил бы две фигуры в мантиях храмовников с низко опущенными на лицо капюшонами. Зная, по какому делу здесь все собрались, никто не удивлялся присутствию служителей Балиора. Но даже ворюги и контрабандисты не посвящены были в божественное таинство и не могли понять, что истинный досмотр происходит не под руками и взглядами суетливой стражи, а под одной из храмовничьих мантий, скрывающей нелюдя.
− Нет, − кажется, в сотый раз повторил Алан.
Март незаметно кивнул, и стражи пропустили обоз. После утренней неудачи блюстителей порядка и «судьи Балиора», на которого старший храмовник возлагал немалые надежды, он решил сам присутствовать при исполнении запасного плана.
Баронессу Алан узнал раньше, чем маленького нелюдя. Все то же знакомое сладкое тепло с легким дрожанием до предела натянутых нитей. Да, она сильно волновалась, что не мудрено, но чудесная ее способность согревать, кажется, стала еще сильней, ярче.
А нелюдь… нелюдь чувствовался теперь почти как человек. Да, он, как и положено, потягивал чужое тепло, «приглядывался». Хотя, какое там «приглядывался», когда он неполного дня от роду? Так, «озирался», урывками выхватывая людей и мир вокруг.
Но главное: у малыша-нелюдя было то, чего не было, не могло быть у нелюдей вообще – хрупкой каплей зарождавшееся в глубине колодца тепло, собственное…
Не было, не могло…
Но вот же оно! Есть и может!
У Алана перехватило дыхание. Права была Риста. Права. В том, что сказала. В том, чего не говорила. Многое может сделать тепло, если оно такое, какое нелюди называют питательным и сладким. Многое… Даже невозможное.
− Эй, красотка, куда собралась? – кокетливо пробасил один из стражей. Алана прошибло холодным потом: тот обращался к баронессе.
− В предместье, к сестрице в гости − бельишко постирать, − в меру развязным тоном, в самый раз для незамужней прачки при благородных господах, ответила Риста.
− Чем же ты его так запачкала, что без сестрицы не справишься, − подступился еще один страж.
Красавица пожала плечами:
− Мое дело стирать, пачкать господам положено. Да только без проточной воды тут не обойдешься. А в речке-то да в четыре руки мигом вычистим!
Надсадно, болезненно звенели струны баронессиного тепла, но она не сдавалась, играла до конца. Алан лишь поразился ее выдержке.
− Ну и работенка у тебя! – вздохнул еще один страж из тройки, что досматривала выходящих.
− Зато и платят неплохо, − подбоченилась женщина.
− О-о-о! – в один многозначительный голос протянули стражи.
Тепло Ристы превратилось в холод и сжалось плотным комком. Набрав воздуха в грудь, она сварливо поинтересовалась:
− Вы вздыхать будете или досматривать?
− Кого? – удивился первый страж. – Корзину? Или лучше тебя?
− Ежели тебя – так это мы с радостью! – ввернул второй.
Ледяной ком сжался еще сильнее.
− Но-но! – вдруг осадил товарищей третий страж. – Мы тут для досмотру стоим. А девок щупать в борделе будете!
− Вам каждую пеленку развернуть или сами в куче покопаетесь? – ехидно спросила Риста.
Стражи переглянулись:
− Чего-о?
− А того! У господ моих ребенок маленький. На дню по десять раз гадит, только успевай пеленки менять!
Один из досмотрщиков сунулся было к корзине, но тут же отшатнулся, сраженный едким ароматом младенческих сюрпризов.
Алан едва заметно усмехнулся: никак малыш-нелюдь удружил. А теперь лежит себе тихонько на дне корзины, хоть и не спит, дышит сквозь прутья… Маленький сообщник! Будто понимает, что нельзя шевелиться и шуметь. А, верно, и впрямь понимает, впитал это понимание с теплом Ристы. Человеческий ребенок так бы не смог…
Стражи мялись. В присутствии старшего храмовника возложенные обязанности надо было выполнять до конца и со всем полагающимся рвением. Но последнего вид и запах грязных пеленок явно не добавляли.
Все ждали Алана. Все же главным досмотрщиком был он. А нелюдь пил, хлебал жадными глотками Ристино тепло, пусть сжавшееся в комок, пусть оплетенное ледяными путами страха… В последний раз. Так хотелось напиться, надышаться им в последний раз!
Как повезло этому маленькому нелюдю! С ним всегда будет это тепло, оно будет принадлежать ему. Почему ему? Почему именно ему?!
Говорят, нелюди не испытывают чувств, свойственных людям. Но то, что сейчас горело и царапалось у Алана внутри, у человека называлось бы завистью.
И мелькнула вдруг мысль – крикнуть: «Да! Это баронесса! И у нее ребенок!», не отпустить Ристу, побыть с ее теплом еще недолго…
Разве он, Алан, этого не заслуживает?..
− Нет! – поспешно сказал нелюдь, гоня прочь свои мысли и чувства и искренне надеясь, что мгновения его промедления не покажутся подозрительными.
Старший храмовник Март едва заметно кивнул стражам.
− Ладно, красавица, проходи, − с облегчением махнул рукой один из них.
Еще не веря своей удаче, еще не позволяя таять страху, баронесса пошла прочь, за ворота.
− А может, ты еще и портки мне постираешь? – нахально выкрикнул ей вслед страж с басовитым голосом.
− Жену заведи – пускай она стирает! – бросила женщина в ответ.
Мужчина задумчиво хмыкнул и буркнул себе под нос:
− Была б жена такой красоткой – сам бы стирал…
Кто-то из услышавших усмехнулся, кто-то поморщился. Но только нелюдь мог бы понять, что за вскользь брошенной фразой скрывался не ядовитый подкол, а робкое, чуть неуклюжее, но такое жаркое и бережное, никому еще не высказанное тепло…
Между стражами и горожанами занялось обсуждение женских прелестей и обязанностей, в рамках Священных откровений и с оглядкой на фигуры храмовников, естественно.
Алан не слушал. Провожая своим чутьем уходящую вдаль Ристу, он ощутил вдруг, как вырвалась из ледяных оков и устремилась ему навстречу неудержимая волна тепла, звенящего, чистого, упоительного, как наполняется им темный холодный колодец… Наполняется и не спешит опустошиться.
Ведь теперь это было его, Алана, тепло.
Холод осенней ночи пропитал надежный камень храмовых стен. Казалось, даже от темноты веяло морозом.
Впрочем, все как обычно для маленькой кельи нелюдя Алана. Только свеча не горит.
Какой прок в крошечном хрупком трепещущем огоньке, способном затухнуть от легкого дуновения? Какой в нем прок, если другой огонек растет, обретает силу внутри, в глубине ледяного колодца? Только задуть его не так просто.
Алан лежал на ледяном мягком матрасе, под холодным шерстяным одеялом, неспособным согреть вечно стылое тело нелюдя. Лежал и улыбался мерзлой темноте.
Риста, Риста… Удивительная Риста. Ее тепло – настоящее, согревающее, сладостное. Ее тепло не кончается, его хватит на всех.
Быть может, Феминия и создавала женщин такими? Тогда почему подобных Ристе Алан не встречал?
Это Балиор ошибся в своем наказании? Или супруга его где-то ошиблась тоже?
Или дело не в богах, а в людях. И не нужно обладать особым правом, чтобы просто дарить тепло…
Риста, ты только дойди. Только живи. Ты одна несешь в себе ответ.
Тепло росло внутри у нелюдя, распускалось ярким цветком, проращивало корни в стенах колодца, оплетая, упрочняя, скрепляя их.
У Алана перехватило дыхание. Странное чувство, будто в горле ком и что-то рвется изнутри…
Да. Завтра или через день все поймут, что баронессы нет в городе. И кто помог ей выбраться, тоже узнают рано или поздно.
Интересно, что делают с нелюдями, пошедшими на преступление? Кажется, никто еще не слышал про таких. Что ж, все случается впервые…
Алан улыбнулся еще шире. Себе, цветку тепла внутри и той, что его подарила.
Это ощущение стоит целой жизни. Да и жизнь ли она без него?
Губы нелюдя шевельнулись:
− Спасибо за твое тепло, Риста. Живи и согревай.
А за себя Алану не страшно.
Долго любовался бог Балиор на творение рук своих. А как прискучило, создал существо по образу и подобию собственному, которое назвал человеком. И так понравилось Балиору последнее творение, что позвал он богиню Феминию взглянуть.
И посмотрела богиня, и покачала головой: одиноко и холодно было человеку в огромном мире. И тогда создала Феминия существо по своему образу и подобию, и поселила его в мире, сотворенном Балиором.
И стало с тех пор два человека. Подобный Балиору назван был мужчиной, а подобный Феминии – женщиной.
Священные откровения.
Ветер ворвался в узкие оконные створы, прошелся по просторному залу храма Балиора, заставив зябко задрожать язычки десятков свечей, и притаился под высоким сводчатым потолком.
− Муж Карн, изменял ли ты своей жене Люсии? – Голос старшего храмовника Марта был сух и беспристрастен.
− Нет, святой брат! – Немолодой мужчина в несвежей одежде ремесленника с жесткой рыжей щетиной на лице и красными мешками под глазами рьяно замотал головой.
− Ложь. – Словно молот ударил по наковальне.
Старший храмовник постучал пальцами по подлокотнику кресла.
− Муж Карн, оскорблял ли ты свою жену Люсию?
− Нет, святой брат. – Глаза рыжебородого чуть затравлено зыркнули в темный угол по левую сторону кресла храмовника.
− Ложь, − вновь донеслось оттуда.
Осмелевшие в безветрии огоньки потянулись вверх, подросли, заставляя тьму поредеть, высветили недвижный силуэт за высокой спинкой кресла.
− Муж Карн, бил ли ты свою жену Люсию?
− Нет, святой брат… − Ремесленник недобро скривился, но будто стыдливо опустил голову.
− Ложь.
Март неодобрительно покачал головой и кивнул храмовым стражам. Те отвели допрашиваемого в сторону, а на место его поставили женщину. Была она русоволосой, не полной, и не худой, в простом платье, какие носят небогатые горожанки; из-за низко опущенной головы не разобрать лица.
− Жена Люсия, − вновь завел храмовник свою речь, − всегда ли ты преданно служила своему мужу Карну, исполняла все его приказания?
− Да, святой брат, − тихо ответила женщина.
− Правда, − донеслось из темноты.
Ремесленник звучно скрипнул зубами.
− Жена Люсия, всегда ли ты говорила о своем муже Карне лишь хорошее?
Женщина на мгновение приподняла глаза:
− Да.
И эхом отозвалось:
− Правда.
Март задумчиво потер морщинистый подбородок сухими пальцами.
− Жена Люсия, всегда ли ты была верна своему мужу Карну?
На сей раз женщина глаз не поднимала, а голова ее опускалась все ниже и ниже. Повисло молчание.
Тон старика, восседавшего в кресле, стал жестче:
− Отвечай, жена Люсия, всегда ли ты…
Всхлип.
− Жена Люсия! – в голосе храмовника звякнул металл.
Еще всхлип. И еще. И прорвавшийся, словно плотина, поток не сдерживаемых больше рыданий.
− Это не моя вина… Он сам… Пьян был… Не хотела я!.. А он… прямо на полу… Ударил, руки завернул… Он…
− Кто он? – придав голосу прежнее бесстрастие, спросил Март.
− Пресветлая Фемилия… − едва слышно проронила женщина.
− Это еще что?! – взвился старший храмовник. – Грех поминать это имя пред ликом Балиора! Тридцать раз прочтешь молитву о прощении после вынесения приговора. А теперь отвечай на вопрос: кто был этот мужчина?
Люсия сглотнула слезы и выдавила:
− Деверь мой, мужа брат.
Старик выжидающе покосился через левое плечо:
− Ну?
− Правда, − в очередной раз донеслось оттуда.
Женщина погружалась в истерику, тонула в ней, захлебывалась слезами и беспомощно глотала ртом воздух, как выброшенная на берег рыбка. Задрожав всем телом, она начала оседать на каменный пол.
Март кивнул, и храмовые стражи под руки отвели ее в сторону.
Ветер снова разгулялся, зашевелил успокоившиеся было огоньки свечей.
Старик откинулся на спинку кресла, принял удобную позу и заговорил:
− Заседание храмового суда окончено. Храмовый суд выносит свой приговор. – Он выдержал положенную паузу и продолжил: − Жену Люсию признать виновной во грехе перед мужем ее Карном. Мужа Карна через грех жены его Люсии считать очищенным и оправдать. Назначить наказание в соответствии с законом Балиора для жен, совершивших самый тяжкий грех. Двенадцать плетей от руки мужа ее, Карна. Наказание привести в исполнение завтра в полдень на храмовой площади. До исполнения наказания жена Люсия будет содержаться в подвалах храма Балиора.
Старший храмовник небрежно махнул рукой. Одна пара стражей выпроводила ремесленника за дверь, пообещав зайти к нему домой перед полуднем и препроводить к месту исполнения приговора. Другая повела Люсию к одной из дверей, ведущих во внутренние помещения храма. Многочисленные лики Балиора на стенах, отрисованного в моменты покарания грешников и грешниц, проводили их недвижным взглядом.
− Интересно, забьет он жену или пожалеет? – задумчиво спросил Март, как только захлопнулась дверь за женщиной и ее конвоирами.
− Забьет, − покачал головой один из стражей, сопровождавших ремесленника. – Таким только дай плеть в руки… Какой благодетель вообще додумался на этого ремесленника пожаловаться?! Отлупил бы он свою Люсию дома и успокоился. А теперь…
− Хах! Забьет! А кто ему портки грязные стирать будет?! – фыркнул другой. – Отведет маленько душу − и все. Через пару деньков жена оклемается.
− А ты что думаешь, Алан? – Март обратился к стоящему позади кресла.
− Сквозь слепой огонь пробиваются липкие сполохи. Если завтра будет бить по-настоящему, то лишь чтобы выслужиться перед храмовым судом за свое оправдание и доказать знакомыми свою чистоту перед Балиором.
− Нашел, чем подтверждать, − вздохнул первый страж.
Марк задумчиво потер подбородок и энергичным, несвойственным для людей его возраста движением, встал с кресла.
− Что ж, − сказал он, − хорошо поработали − пора хорошо отдохнуть. Пойдемте-ка отужинаем − и по опочивальням.
* * *
Холод.
Стены каменные. Пол каменный. Потолок каменный.
На улице ночь осенняя, холодная. Ветер рвет, выстуживает. И дождь пошел. Мелкий, острый, капли – как льдинки.
Постель холодная. Не в прок пуховый матрас и шерстяное одеяло.
Холодно.
Тело не дрожит, оно почти и не мерзнет. Холод проник куда глубже, поселился там, пустил корни и вьет, вьет из упругих жгутов плотное гнездо.
Алан потянулся к пламени горящей свечи.
Отпустило самую малость. Но все же легче.
Не надолго.
Холод вновь смыкаем когти, усиливает хватку. Он терзает что-то внутри, совсем-совсем внутри. Наверно, это у людей называется душой…
А у Алана есть душа?
Храмовники говорят – нет.
Тогда что сейчас так мучается?
Он вновь потянулся к пламени.
Бесполезно. Это не то тепло. Не то…
Алан потянулся дальше, сквозь холодные каменные стены, сквозь пустые ночные коридоры, сквозь железные двери храмовых келий, запертые на засов с внутренней стороны.
Пахнуло потливым жаром, потекло мерное тепло, обдало нервным холодком. Здесь стражи играли в кости. Запрещенная в общем-то игра. Но главное, чтоб храмовники не прознали, а с Балиором на том свете и за большее рассчитываться станут.
Алан впитал, всосал в себя и этот жар, и это тепло, и даже холодок. Такой холод − другой, он − разновидность тепла, он тоже греет. Потому что источник его − человек.
Стылый колодец внутри наполнился. Немного, на самом донышке. Но ледяной изматывающий холод чуть-чуть отступил.
И Алан продолжил поиски.
Дальше был снова жар, злой, жестокий, жадный. И другой, тоже злой, но напуганный, беспомощный, сам себя сжигающий. Здесь храмовник-наставитель обучал десятилетнего послушника запретным играм. Вот только речь уже шла не о деревянных костях.
Алан старательно собрал оба жара и поместил внутрь себя.
Стенки у колодца были зыбкие, тонкие, тепло так легко и быстро просачивалось сквозь них. Не стоило расслабляться.
Следующим было неровное, пульсирующее тепло. Оно то затихало, размеренно струясь, то вздрагивало, начинало бурлить, выплескивалось через край. Это старший храмовник Март занимался в своей келье. По вечерам, плавно перетекавшим в ночь, он читал священные откровения, древние манускрипты и писал собственную книгу. О чем была эта книга, никто не знал, да и о том, что она вообще писалась, догадывался, пожалуй, только Алан. Да и тот лишь благодаря своим способностям.
Март удивительно соединял в себе противоположности. Имея острый критический ум и огромный запас знаний, он дотошно следовал всем заведенным правилам, традициям и процедурам, даже самым дурацким, и требовал того же от остальных. Будучи невероятно азартным, он ни разу не брал в руки кости, не делал ставки, не заключал пари; тайная страсть к победам находила свое выражение в неуемной работоспособности, в той увлеченности, с которой он брался за дела, и которая не покидала его, пока те не доведены были до конца.
Алан впитал тепло старшего храмовника с особой тщательностью, боясь проронить хоть каплю. Оно полилось в колодец густой темной жидкостью и наполнило почти до краев.
Холод задрожал, путы его лопнули, разорвались, растаяли. Холод отполз и притаился в сторонке. Нет, он не ушел. Он никогда не уходит. Но пока он не властен.
* * *
И принесла тогда Феминия женщине великий дар – огонь. И затеплился очаг в жилище человека. И научились люди готовить пищу, и обжигать горшки, и ковать металл.
Но взглянул однажды Балиор на землю, и увидел, что сотворилось там без его ведома. И пришел он в ярость. Богиню Феминию, жену свою, он изгнал навеки, наказав за своеволие. Но не в силах был разгневанный бог отобрать то, что раз даровано людям. И тогда покарал Балиор женщин – земных подобий Феминии: до скончания времен приказал им служить мужчинам и хранить очаг, что когда-то посмели затеплить.
Откровения Феминии.
* * *
Вопреки ожиданиям, до исхода полуденной экзекуции никому не было дела. Храмовники наставляли стражей, стражи растекались по городу, обшаривали улицы, подворотни, дома, подвалы и чердаки. Отдан был приказ не отворять с утра городские ворота, назначены отряды для дежурства на крепостной стене.
Задний двор храма Балиора представлял собой густо заросший сад. Осень выкрасила его желтыми, бордовыми и коричневыми красками, сбрызнула алыми каплями рябиновых плодов. Старые гранитные дорожки и каменные скамьи припорошены были опавшей листвой.
− Ночью жена преуспевающего булочника родила нелюдя. – Голос Марта после инструктажа очередного отряда стражи все еще звучал громко и повелительно. Алан морщился (он не любил резких звуков), но слушал. – Эти… хм! благонравные идиоты испугались позора для семьи. Повитухе закрыли рот золотыми. Ребенка замотали в пеленки и бросили в сточную канаву. Убивать-то своими руками побоялись: Балиорово проклятье даже по нашим беззаконным временам − не пустой звук! А в отбросах, мол, сам утонул-захлебнулся. Чернь темная! Течением младенца пронесло еще несколько улиц, а там его вопли услышала баронесса Риста Арисская. Тут бы истории и кончиться, но нет! Она только началась! − раздраженно прошипел старший храмовник и сел на холодную скамью. Алан опустился рядом. – Баронесса, оказывается, рехнулась. Родила месяц назад ребенка, первенца, а тот на прошлой неделе умер. По слухам, муженек на лекаря поскупился, решил вечерок-другой лишние на эти деньги в кости поиграть. Нехорошо, конечно, но барон в своем праве… Только супруга его не простила, за пустое место стала считать, к себе и близко больше не подпускала.
− Привел бы жену на храмовый суд, − пожал плечами Алан.
Март поворошил ногой багровые листья.
− Не все хотят выносить сор из дому… − задумчиво сказал он. – Так вот. Баронесса, говорят, принялась шляться по улицам, как неприкаянная. Ну и дошлялась. Выловила младенца-нелюдя из канавы, а в храм не понесла – материнские чувства взыграли. Обласкала его и потащила домой. Домашние, понятно, ее безумие терпеть больше не стали. Сообщили в храм. Да и повитуха, принимавшая роды у булочницы, помаялась несколько часов со своим золотом и побежала каяться. Я стражей отрядил, храмовника с ними отправил… Да только баронессы дома и след простыл, ушла у наших из-под носа. А теперь сам знаешь, что творится…
Алан кивнул.
− Стражи ищут, − продолжил старший храмовник. − Но я хочу подстраховаться. Ты ведь сможешь найти нелюдя?
− Теоретически – да.
− Вот и замечательно! – просиял Март, однако быстро посерьезнел: − Слушай. Баронесса молода, стройна, темноволоса… − тут старший храмовник осекся. – Хотя… Тебе это ни к чему. Важно другое. Убежища ей искать негде. Из родни отец был, барон Арисский, да умер. Кстати, бедный был барон. В съемной каморке на чердаке больше полувека прожил. Мужнина родня ее прятать не станет. Эту безумную разве только в Феминийской Обители и приютят. Но Обитель-то в горах, а баронесса в го-ороде, − Март удовлетворенно рассмеялся. А после задумчиво вздохнул: − Эти женщины – проклятье похлеще Балиорова! Высокородные особенно. Говорят же: обучи бабу грамоте – бед не оберешься! Простые прачки да кухарки живут себе тихо, глядишь – не нарадуешься. А этим графиням да баронессам все права какие-то давай, справедливость… Слова Балиора, им, видишь ли, не угодны! Феминийки… − с особым отвращением процедил старший храмовник. – А Обитель их – рассадник заразы в головах! Сравнять бы ее с землей, поглядел бы я, куда эти сирые да обиженные от мужей бегать стали!
− Обитель под защитой Феминии, − бесстрастно напомнил Алан.
− Знаю, − мотнул головой Март. – Зло принесенное в Обитель вернется к принесшему. Остается лишь надеяться, что когда-нибудь слово Балиора станет превыше других слов и там! – Старший храмовник решительно встал. – Заговорились. Пора. Я надеюсь на тебя, Алан.
* * *
И пришел он в ярость. Богиню Феминию, жену свою, он изгнал навеки, наказав за своеволие. Но не в силах был разгневанный бог отобрать то, что раз даровано людям. И тогда покарал Балиор женщин – земных подобий Феминии: до скончания времен приказал им служить мужчинам и хранить очаг, что когда-то посмели затеплить.
Откровения Балиора.
* * *
Алан шел по грязным осенним улицам и слушал свои ощущения. От земли тянуло холодом, плотным, основательным, от луж веяло зыбким морозцем. Камень большинства домов холоден был лишь снаружи, изнутри его согревал огонь очага. Но были и те жилища, что походили на ледяные шкатулки, скрывавшие внутри лишь бусины человеческого тепла. Дрова для их обитателей − слишком дорогое удовольствие.
По улицам текли потоки людей – старший храмовник запретил разгонять их по домам: если крепостные стены стали клеткой, а стражи могут перевернуть дом вверх дном, надо оставить право хотя бы на этот осколок обычной жизни. Беглянка, конечно, может скрыться в толпе, но если такой фокус удастся со стражами, то с Аланом – нет.
… Говорят, есть такая штука – калейдоскоп. Если смотреть в него и вращать какие-то детали, увидишь нескончаемое множество затейливых узоров всех цветов радуги. Наверное, эти потоки людей можно сравнить с калейдоскопом или с радугой: неповторимые оттенки тепла и холода, их смешение и сочетание, яркие вспышки и тусклое излучение...
Алан никогда не видел калейдоскопа. И радуги тоже.
Он был нелюдем. А нелюди рождаются без глаз.
Балиор лишает этих существ человеческого зрения, даруя им другое, более совершенное.
Когда-то нелюди были посланы на землю в помощь храмовникам. Человеку сложно быть беспристрастным, человеку трудно отличить правду и истину от лжи и заблуждения, когда он видит лишь вещи, явления и других людей. Даже если этот человек – слуга Балиора. А значит, невозможен и справедливый храмовый суд как воплощение божественной справедливости.
Нелюдь же чувствует не только тепло и холод, а эмоции и чувства людей, в тепле и холоде выраженные. Но, несмотря на очевидную пользу и благословение свыше, этих существ боятся, часто – ненавидят.
Алан слышал, что рядом с ним людьми овладевает ощущение безвозвратной утраты чего-то важного, ценного. Ощущение это влечет неудобство, неуверенность, страх, доходит порой до слепого ужаса. Алан знал: так бывает из-за того, что он тянет в себя человеческое тепло, а потому старался делать это незаметней. Но совсем не делать не мог. Человеческое тепло – пища, воздух нелюдя, без которых ему не выжить.
Бурлящая людская река разбивалась перед идущим навстречу Аланом на два жмущихся к стенам домов ручейка. Он был похож на них: серый плащ с накинутым на голову капюшоном (сколько еще горожан, поежившись от холода, надели сегодня такие?), тело вполне человеческое (и отличий-то лишь худощавость да рост чуть выше среднего). Вот только на месте глаз – повязка. И нет ни трости, ни поводыря, ни осторожности в движениях, какая бывает у слепцов. Но люди не заметили бы и этого, не будь особо чутья, не будь необъяснимого страха, заставлявшего их поднимать головы и присматриваться к его источнику.
Впрочем, люди не зря боялись…
Глупая, глупая баронесса! На что она надеялась? Разве она не слышала историй, которыми сызмальства пугают детей? Историй о том, как нелюди высасывают из человека все тепло без остатка, оставляя лишь холодное безжизненное тело. Как и все ужасные истории, эта правдива лишь наполовину: взрослый, умеющий себя контролировать нелюдь никогда не поступит так; но вот ребенку, живущему лишь сиюминутными влечениями, ничего не стоит «выпить до дна» свою кормилицу или храмовника-воспитателя.
Нелюдь свернул в подворотню, прочь от радужного потока, пропитанного боязливым морозцем. Улочки здесь были совсем узкие: двоим только боком разминуться. Влажные каменные стены домов нависали, давили с обеих сторон и пропускали, пропускали наружу человеческое тепло.
В доме по левую руку дряхлый полузрячий старичок кричал на единственную дочь, безответную, уставшую от жизни старую деву. А в доме по правую руку свирепый муж в приступе белой горячки гонял жену по тесной комнатенке на глазах у забившихся в угол детей.
Оба они, и отец и муж, имели право. Сам Балиор дал его. Только почему, несмотря на божественное благословение, тепло этих людей было таким горьким, неприятным? Оно падало на дно колодца, слишком быстро растворяясь, разлетаясь, пропадая. То тепло, которое едва насыщает нелюдя, человека разрушает, отравляет.
Но дальше, в самом конце улицы, померещилось другое: густое, сладостное, чистое. Алан потянул его в себя и, не удержавшись, сам потянулся к нему. Медленно-медленно нелюдь приближался к тупичку в лабиринте домов, к заветному питательному источнику. Туда, где маленький мальчик играл с подобранным где-то щенком. Любимой псине он соорудил, как смог, жилище из досок и тряпок и подкармливал ее своей едой, которую тайком недоедал и припрятывал за пазуху.
Эмоции детей чисты и просты, будь то искренняя радость или испепеляющая злость, в них мало взрослых оттенков и примесей. Этот ребенок был счастлив, беззаботно безоговорочно счастлив. Такое редкое, такое вкусное тепло…
Алана затрясло от нетерпения. Захотелось выпить все, сразу, одним глотком!
Еле сдерживаясь, нелюдь совсем забыл о том, что происходит вокруг.
А он, тем временем, уже вышел из тени домов и медленно надвигался на ребенка.
Щенок зарычал и зашелся визгливым тявканьем. Мальчик вздрогнул и обернулся.
Только что мягкие, светлые, так хорошо согревавшие лучи вмиг обратились в ледяные стрелы. Алан покачнулся от неожиданности и резкой едва выносимой боли.
Отчаянный и оглушительный детский крик и щенячий лай взвились над домами. И покатились прочь: ребенок, не замолкая, юркнул в какую-то щель казавшегося глухим тупика (псина последовала за ним) и был таков. Только звон в ушах остался.
Недовольно вздохнув, Алан пошел дальше.
И снова дома, улицы, лужи и хлюпающая грязь на немощеных проулках. И люди, люди, люди... С их переживаниями, чувствами, теплом…
Нелюди живут при храмах. Но лишь храмы крупных, густонаселенных городов и реже сел могут позволить себе нелюдя. Не потому что содержание этих существ слишком затратно или выдаются они только под расписку и только хорошо зарекомендовавшим себя старшим храмовникам. Все упирается лишь в пищу для «судей Балиора»: там, где мало людей, мало и человеческого тепла, без которого нелюдь не выживет, засохнет, как цветок без влаги.
А еще нелюдь при храме всегда один. Эти создания не выносят присутствия друг друга.
Потому Март в поисках баронессы и возлагал на Алана большие надежды.
Тот встречался с себе подобным много лет назад, когда был еще ребенком. Странные и очень неприятные ощущения, почти стершиеся из памяти. А если теперь, столько времени спустя, он не сможет их узнать?
По мощеной улице прогрохотал отряд стражи – десять человек, единственные, что не шарахнулись от прохожего в сером плаще − привычные. Восточные кварталы они с шумом покидали, но кто мог поручиться, что в этот момент задворками туда не пробирается женщина с младенцем на руках? Что ж, если такое предположение верно, для «судьи Балиора» найдется работа.
Алан пониже натянул капюшон, опустил голову, скрывая лицо от чужих взглядов, и свернул в проулок. Чуть-чуть попетлял в лабиринте домов.
И понял, ощутил, что все сомнения и опасения были напрасны: другого нелюдя нельзя не узнать.
Говорят, есть такое явление – смерч – большая воронка из ветра, что берет начало прямо от земли и уходит высоко в небеса, вращается с безумной скоростью и втягивает в себя все, что попадается на пути.
Когда нелюдь смотрит внутрь себя, он видит колодец, глубокий, холодный. Но нелюдям, как и людям, сложно увидеть себя со стороны.
Алан ощущал присутствие себе подобного и понимал, наверно первый раз в жизни, что в действительности колодец не глубок − он бездонен. Он не имеет ни прочных, ни зыбких границ, он вообще не имеет границ. Этот колодец, то, что живет внутри нелюдя, подобен смерчу − вечно всасывающей, пожирающей воронке, затягивающей внутрь человеческое тепло.
А что бывает, когда сталкиваются две воронки? На счет смерчей Алан ничего не знал, но нелюди «гасят» способности друг друга. Каждый неосознанно хочет урвать себе побольше тепла, и если один не сможет контролировать себя, второй в его присутствии окажется совершенно слеп.
Чутье вело Алана сквозь затейливую вязь проулков. Он старался вытянуть как можно дальше свои невидимые руки, прощупать дорогу, насколько хватит сил. Как знать, в какой момент подведет «зрение» и насколько сильно подведет.
Позади осталась мостовая, под ногами то хлюпала грязь, то проминались абы как набросанные булыжники и полусгнившие доски. От едкого запаха свербело в носу. Неподалеку, за каменной стеной в полтора человеческих роста мерно текли зловонные сточные воды. Едва заметный среди мусора и обломков, в ограде имелся лаз. А за ним…
Странно, что Алан не терял чутье в такой близости от другого нелюдя. Лишь чуть сложнее стало различать детали, да «обзор» малость уменьшился. Наверно, тот, другой, просто еще слишком мал.
Вздохнув, «судья Балиора» опустился на колени и сунулся в лаз. По другую его сторону пришлось прижиматься спиной к стене ограждения, плавно переходящей в стену дома и идти влево мелкими шажками, по самой кромке канавы. Еще чуть-чуть и будет поворот, а за ним – укромный закуток, где прячется баронесса. И как она только об этом месте узнала?
Но Алан медлил, стоял, замерев, прижавшись к холодному камню, и грелся. Там, за поворотом, женщина кормила грудью маленького нелюдя, баюкала его, прижимала к себе, шептала что-то ласковое и улыбалась, наверняка улыбалась. Бывают такие улыбки, которые и без глаз можно увидеть. От них веет теплом, нежным, бережным. Алан слышал, как подобными словами описывали прикосновения, но к нему так никогда не прикасались.
А тепло баронессы было обволакивающим, бесконечно любящим. Его хотелось пить жадными глотками, но поступать так было бы святотатством. И Алан тянул его понемногу, по ниточке, наслаждаясь каждым мгновением.
Влажная земля проседала под ногами, оползала вниз, к зловонному ручью на дне канавы. Еще немного – и стекать бы нелюдю туда вместе с грязью.
Пришлось, судорожно хватаясь руками за стену, делать последние шаги и выходить в закуток.
Баронесса дернулась и подняла глаза на выросшего перед ней человека… Нет, не человека…
Тонкое нежное кружево ее тепла задрожало, в нем начали прорастать липкие слизистые жгуты страха. Мгновения тянулись, и еще недавно чистые светлые нити уже оплетались сверху серой паутиной отчаянья и безысходности. То тепло, что было таким неповторимо сладким, приобрело дурной привкус. У людей после вынесения обвинительного приговора за серьезные преступления, этой дрянью пропитано все существо. Но для баронессы она была словно оболочка, грязь, скрывшая под собой драгоценный камень.
− Я не отдам малыша, − твердо произнесла женщина. Голос у нее оказался бархатистый, чуть низкий и очень приятный, несмотря на легкую дрожь и скользящую в нем неприязнь.
Малыша… хм! Интересно, маленьких нелюдей еще кто-то так называет?
− Не бойся, − сказал Алан, искренне надеясь, что сумел сделать свой голос успокаивающим. Ему нечасто приходилось общаться с людьми за стенами судебной залы храма Балиора. – Я не причиню тебе зла.
Женщина не поверила (в общем-то, правильно), но глупостей не делала. Позволила нелюдю подойти ближе и присесть перед ней на корточки.
− Я не отдам малыша, − упрямо повторила баронесса и крепче прижала младенца к себе.
Сжавшаяся в комочек, вжавшаяся спиной в стену, она, худенькая невысокая женщина, казалась совсем беззащитной. Маленький, хрупкий комочек тепла.
И все же, она скорей бы умерла, чем позволила забрать ребенка. А нелюдь поймал себя на том, что не хочет ее смерти. Редко, очень редко ему не были безразличны судьбы людей, вершителем которых он по праву считался.
Надо было говорить что-то, убеждать, доказывать. Но Алан убеждать не умел. Да еще это мелкое существо рядом, в такой близости… От него неприятно тянет холодом, холодом бездонной пропасти, слишком привычным и слишком пугающим.
− Тебе нужно отдать нелюдя, он принадлежит храмовой службе, − не придумав ничего лучшего, заявил Алан.
Женщина молчала. Баюкала живой комочек на руках, стыдливо прикрывала шалью обнаженную грудь, от которой тот не мог оторваться, будто собеседник мог что-то разглядеть, кроме неясных силуэтов, сотканных из оттенков тепла.
Скользнула быстрая искорка, обжигающая и приятная одновременно – усмешка. Алан пожалел, что она осталась невысказанной. Пара слов баронессы ему бы сейчас не помешала. Любых. Монологи, на которые нелюдь оказался обречен, не для тех, кто привык молчать.
− Риста… − Он не без труда вспомнил ее имя. – Послушай, так будет лучше. Ему не причинят зла. Тебе тоже. Если по-хорошему отдашь. Зачем весь этот побег? Раз так хотела нелюдя нянчить, принесла бы его в храм, а сама попросилась кормилицей. – Алан помедлил и добавил: − Еще не поздно. Идем со мной сейчас. Тебя простят, при нем будешь хоть круглые сутки.
Алан не стал добавлять: «Пока младенцу нужно молоко». На счет последнего своего обещания он вообще не был уверен. Март ни слова не говорил о полном прощении, но кормилиц для нелюдей днем с огнем не сыскать: даже за те солидные деньги, что храмы платят женщинам за подобные услуги, мало кто решается рисковать собственной жизнью. Разве что пропойцы да вовсе отчаявшиеся, которым терять нечего.
− И что с ним потом будет? – тихо спросила Риста.
− Как что? – опешил Алан. – Сначала в другой город отправят (здесь-то я есть), там при храме воспитают, обучат. И жить будет там, правосудию помогать.
− Совсем как ты, да? − Искорка-усмешка вновь высветила сложный узор облепленного слизью кружева.
− Да. − Нелюдь на мгновенье почувствовал себя на месте обвиняемого в судебном процессе.
− И тебе это нравится? – На сей раз к усмешке баронессы примешалось что-то еще. Алан не успел понять это и различить. Но над вопросом задумался.
Так редко нелюдя спрашивали о нем самом и так часто о других! Нелюдь − не человек, он – часть правосудия Балиора. И если правосудие вершится без сбоев, кому есть дело до состояния инструмента?
А люди… Им свойственно рассуждать о смысле жизни и предназначении, о счастье, долге, удовольствии. Алан часто слышал, как это делают храмовники, стражи и даже простые попрошайки на улице. Последние даже чаще других.
− Балиор создал нелюдей для служения людям. Нам… мне не приходится выбирать. – Ответ был таким, какой дал бы Март на этот вопрос. Март – умный человек, он всегда отвечает правильно.
− Ты думаешь, Балиор всегда справедлив в своих решениях? – Не унималась Риста. Младенец уже наелся и спал в ее объятиях.
Этот вопрос был совсем простой. Его задают храмовникам многие прихожане, чаще всего женщины.
− Мы не вправе судить решения Балиора, − твердо сказал нелюдь.
− Послушай… − Баронесса подалась вперед, от нее пахнуло неровным жаром – азарт. – Послушай, как тебя зовут?
Алан вновь опешил. Имя нелюдя мало кто знает, кроме храмовников и стражей. Кому оно интересно? Все равно, что спрашивать, какого дерева кресло Марта в зале судебных заседаний.
Он медленно ответил, невольно прислушиваясь к звучанию имени из собственных уст.
− Алан, Балиор создал людей, мужчин, по своему образу и подобию, так? – голос женщины чуть подрагивал, и тепло шло неровными толчками. Она была возбуждена. А в нелюде проснулось любопытство.
− Так.
− Скажи, мужчины ошибаются?
Алан покачал головой: интерес мгновенно пропал, стоило и раньше догадаться.
− Не надо дальше, − сказал он. – Я знаю. Ты говоришь как последователи… последовательницы культа Феминии. Раз созданные по образу и подобию бога существа ошибаются, может ошибиться и он. Бог ошибся, определяя места для мужчин и для женщин, ты это хотела сказать?
− А еще он ошибся, когда определил нелюдям место весов в судебном процессе, забыв о том, что им, как и людям, нужны тепло и любовь.
Алан недобро рассмеялся.
− Верно, Риста. Нам нужно тепло. Человеческое тепло. Только совсем не так, как оно нужно людям. Мы, как паразиты кровь, пьем его, питаемся им. – Нелюдь перевел дух – нечасто приходилось говорить так длинно. Но и не так уж сложно оказалось высказать вслух мысли, давно облеченные в слова. – Ты впрямь думаешь, что он заменит тебе умершего сына? Он присосался к тебе, как клещ…
Алана обдало удушливым жаром злости, даже ярости. Он невольно отшатнулся.
Неужели все чувства этой женщины настолько сильные? Обильная кормушка для нелюдя…
Младенец завозился, вякнул что-то, захныкал. Баронесса принялась баюкать его, шептать что-то ласковое.
Жар угас, сменился ровным сладким теплом. И Алан подался ближе. Еще ближе.
Он не заметил, как и когда исчезла грязь и слизь, покрывавшая сплетение радужных нитей, куда делись, вплетшиеся в кружево склизкие жгуты. Тепло стало таким, каким было до появления Алана. Или не совсем?..
Что-то дрожало, билось внутри согревающе-нежной паутины, словно птенец в руках. Нелюдю приходилось встречать такое чувство. Почему-то оно было редким, хотя казалось таким простым, порой, очевидным. Сочувствие… Алан изредка ощущал по отношению к себе его подобие – жалость. Ведь жалеть можно всех, даже если проходишь мимо, даже если видишь перед собой нелюдя. А сочувствуют только равным, или тем, кого считают равными, кого ценят и уважают, кого не унизят жалостью.
− Мне говорят, что я рехнулась, сошла с ума, − тихо и спокойно заговорила Риста. – Может, они и правы… Может это оттого, что мой сын умер… Но… я не могу, не могу пройти мимо другого ребенка, даже нелюдя. Я вижу, чувствую, что нужна ему. Я люблю его, как собственного, не могу не любить… − голос женщины надломился, она отрывисто глотнула ртом воздух.
Алан протянул руку, коснулся лица баронессы. Щека была влажной. Вот они какие, теплые струйки, текущие из глаз – слезы… Говорят, еще на вкус соленые. Но пробовать нелюдь не стал.
− Алан, он улыбается мне, − чуть дрожащим, но невероявыжидтно счастливым голосом продолжила Риста, – отзывается на ласку… Он ничем не хуже человека! Он тоже заслуживает любовь и заботу. Алан, не забирай его у меня! – взмолилась вдруг женщина. – Алан, неужели ты никогда не хотел, чтобы тебя любили?! – И она вцепилась одной рукой в плащ нелюдя, с силой потянула к себе. Тому показалось на миг, что баронесса пытается заглянуть в его глаза. Алан отшатнулся.
− Этот ребенок убьет тебя, Риста, − твердо сказал он. – Отберет у тебя все тепло, просто высосет его!
− Ему не придется ничего отбирать! – вкрадчиво зашептала женщина. – Я сама отдам столько тепла, сколько понадобится, и даже больше! Все мое тепло и так принадлежит малышу!
Ребенок вновь проснулся и зашевелился. Риста отпустила плащ и принялась убаюкивать младенца.
− Ты не понимаешь… − начал было Алан и осекся. Изголодавшая воронка, бездонный колодец маленького нелюдя, что еще недавно тревожили и раздражали, теперь оказались едва заметными.
Алан прислушался к ощущениям. Вот оно, нежное, питательное, как молоко, тепло Ристы. Льется, льется неиссякаемым потоком прямо в колодец со стенами, что не способны были бы его удержать, если бы не крепли, не твердели с каждым мигом все сильней, будто нежность женщины укрепляла их незримую кладку. Воронка утрачивала поржорливость, не пытаясь втянуть в себя все подряд тепло, она лишь слегка потягивала его, будто ребенок пытался узнать свое окружение. Неужели баронесса права и незачем всасывать в себя чужое тепло, если оно само течет внутрь радужным потоком, если оно больше не чужое, а твое?
«Нелюдь не способен насытиться. Отсутствие голода лишь временно. Оно проходит, когда кончается собранное тепло», − вспомнились слова старшего храмовника Марта. Неужели он ошибался?
Люди ошибаются. И боги ошибаются…
А нелюди?
− Риста, − облизнув ссохшиеся губы сказал Алан, − куда ты денешься, если… если я оставлю тебе ребенка?
Женщина подняла голову. Тепло полилось наружу мощными толчками.
− Я собиралась на восток, в горы, в обитель Феминии. Два-три дня пути. Там меня примут. Даже с малышом... нелюдем, − неохотно добавила он. − Богиня милостива к своим дочерям и их детям… А он – мой сын.
− Ты не выберешься из города, − покачал головой «судья Балиора». – Сама не выберешься. Слушай. После полудня откроют Восточные ворота для въезда и выезда в город. Это ловушка. Но еще и шанс.
Алан склонился к уху Ристы и зашептал.
− Ты только продержись до полудня и выберись к воротам, ладно? – попросил он перед тем, как уйти. И сам удивился своему беспокойству за чужую судьбу.
− Я выросла в этих подворотнях! Я знаю их, как пять своих пальцев! – рассмеялась баронесса. И заметив у нелюдя что-то вроде удивления добавила: – Когда высокородные оказываются в нищете, их дочерям не зазорно играть с дворовыми мальчишками без роду и племени. А такие компании не ходят чинными вереницами по центральным улицам…
Алан все понял и кивнул.
− Постой! – окликнула Риста, когда он уже вцепился в выступ стены, чтобы проделать обратный путь по кромке канавы. – Я еще не дала имя малышу. Хотела назвать в честь отца… Но… если бы он был жив, мне кажется, не понял бы меня. Можно, я назову его в твою честь, Аланом?
Что-то дрогнула у нелюдя внутри. Но тот покачал головой:
− Не стоит. Говорят, имя предрекает судьбу. Так пусть он не повторит мою.
* * *
Мужчины, отвернувшиеся от Балиора, отвернулись от Бога.
Женщины, отвернувшиеся от Феминии, отвернулись от себя.
Старая поговорка.
К полудню заморосило. Повозки, груженые и налегке, скрипя и покачиваясь, размазывали колесами по мостовой грязь, которую сами же и нанесли. Из города и в город гарцевали всадники и шли пешие. Перед воротами с обеих сторон длинными гомонящими змеями ползли очереди.
Шестеро стражей тщательно досматривали всех и все на входе и выходе, в последнем случае, с особой тщательностью. Оно и понятно: ловили ту сумасшедшую с нелюдем, из-за которой с утра весь город с ног на голову поставили.
Дожидаясь своей очереди на досмотр, люди развлекались, как умели: одни до хрипоты возмущались беспределом властей, другие с неменьшим рвением власть защищали, одни проклинали пригревшую выродка баронессу, другие – мать выродка, из-за попустительства которой и случилась вся круговерть. В редких случаях обсуждали погоду, урожай и ночного посетителя соседки-вдовы. Почти всем обыск казался таким дотошным, что дальше оставалось только раздеть догола и заставить опорожниться. И лишь наметанный взгляд ворюги или контрабандиста мог заметить, что стражи больше нагоняют строгости и суеты, чем делают дело. И тот же взгляд наверняка не пропустил бы две фигуры в мантиях храмовников с низко опущенными на лицо капюшонами. Зная, по какому делу здесь все собрались, никто не удивлялся присутствию служителей Балиора. Но даже ворюги и контрабандисты не посвящены были в божественное таинство и не могли понять, что истинный досмотр происходит не под руками и взглядами суетливой стражи, а под одной из храмовничьих мантий, скрывающей нелюдя.
− Нет, − кажется, в сотый раз повторил Алан.
Март незаметно кивнул, и стражи пропустили обоз. После утренней неудачи блюстителей порядка и «судьи Балиора», на которого старший храмовник возлагал немалые надежды, он решил сам присутствовать при исполнении запасного плана.
Баронессу Алан узнал раньше, чем маленького нелюдя. Все то же знакомое сладкое тепло с легким дрожанием до предела натянутых нитей. Да, она сильно волновалась, что не мудрено, но чудесная ее способность согревать, кажется, стала еще сильней, ярче.
А нелюдь… нелюдь чувствовался теперь почти как человек. Да, он, как и положено, потягивал чужое тепло, «приглядывался». Хотя, какое там «приглядывался», когда он неполного дня от роду? Так, «озирался», урывками выхватывая людей и мир вокруг.
Но главное: у малыша-нелюдя было то, чего не было, не могло быть у нелюдей вообще – хрупкой каплей зарождавшееся в глубине колодца тепло, собственное…
Не было, не могло…
Но вот же оно! Есть и может!
У Алана перехватило дыхание. Права была Риста. Права. В том, что сказала. В том, чего не говорила. Многое может сделать тепло, если оно такое, какое нелюди называют питательным и сладким. Многое… Даже невозможное.
− Эй, красотка, куда собралась? – кокетливо пробасил один из стражей. Алана прошибло холодным потом: тот обращался к баронессе.
− В предместье, к сестрице в гости − бельишко постирать, − в меру развязным тоном, в самый раз для незамужней прачки при благородных господах, ответила Риста.
− Чем же ты его так запачкала, что без сестрицы не справишься, − подступился еще один страж.
Красавица пожала плечами:
− Мое дело стирать, пачкать господам положено. Да только без проточной воды тут не обойдешься. А в речке-то да в четыре руки мигом вычистим!
Надсадно, болезненно звенели струны баронессиного тепла, но она не сдавалась, играла до конца. Алан лишь поразился ее выдержке.
− Ну и работенка у тебя! – вздохнул еще один страж из тройки, что досматривала выходящих.
− Зато и платят неплохо, − подбоченилась женщина.
− О-о-о! – в один многозначительный голос протянули стражи.
Тепло Ристы превратилось в холод и сжалось плотным комком. Набрав воздуха в грудь, она сварливо поинтересовалась:
− Вы вздыхать будете или досматривать?
− Кого? – удивился первый страж. – Корзину? Или лучше тебя?
− Ежели тебя – так это мы с радостью! – ввернул второй.
Ледяной ком сжался еще сильнее.
− Но-но! – вдруг осадил товарищей третий страж. – Мы тут для досмотру стоим. А девок щупать в борделе будете!
− Вам каждую пеленку развернуть или сами в куче покопаетесь? – ехидно спросила Риста.
Стражи переглянулись:
− Чего-о?
− А того! У господ моих ребенок маленький. На дню по десять раз гадит, только успевай пеленки менять!
Один из досмотрщиков сунулся было к корзине, но тут же отшатнулся, сраженный едким ароматом младенческих сюрпризов.
Алан едва заметно усмехнулся: никак малыш-нелюдь удружил. А теперь лежит себе тихонько на дне корзины, хоть и не спит, дышит сквозь прутья… Маленький сообщник! Будто понимает, что нельзя шевелиться и шуметь. А, верно, и впрямь понимает, впитал это понимание с теплом Ристы. Человеческий ребенок так бы не смог…
Стражи мялись. В присутствии старшего храмовника возложенные обязанности надо было выполнять до конца и со всем полагающимся рвением. Но последнего вид и запах грязных пеленок явно не добавляли.
Все ждали Алана. Все же главным досмотрщиком был он. А нелюдь пил, хлебал жадными глотками Ристино тепло, пусть сжавшееся в комок, пусть оплетенное ледяными путами страха… В последний раз. Так хотелось напиться, надышаться им в последний раз!
Как повезло этому маленькому нелюдю! С ним всегда будет это тепло, оно будет принадлежать ему. Почему ему? Почему именно ему?!
Говорят, нелюди не испытывают чувств, свойственных людям. Но то, что сейчас горело и царапалось у Алана внутри, у человека называлось бы завистью.
И мелькнула вдруг мысль – крикнуть: «Да! Это баронесса! И у нее ребенок!», не отпустить Ристу, побыть с ее теплом еще недолго…
Разве он, Алан, этого не заслуживает?..
− Нет! – поспешно сказал нелюдь, гоня прочь свои мысли и чувства и искренне надеясь, что мгновения его промедления не покажутся подозрительными.
Старший храмовник Март едва заметно кивнул стражам.
− Ладно, красавица, проходи, − с облегчением махнул рукой один из них.
Еще не веря своей удаче, еще не позволяя таять страху, баронесса пошла прочь, за ворота.
− А может, ты еще и портки мне постираешь? – нахально выкрикнул ей вслед страж с басовитым голосом.
− Жену заведи – пускай она стирает! – бросила женщина в ответ.
Мужчина задумчиво хмыкнул и буркнул себе под нос:
− Была б жена такой красоткой – сам бы стирал…
Кто-то из услышавших усмехнулся, кто-то поморщился. Но только нелюдь мог бы понять, что за вскользь брошенной фразой скрывался не ядовитый подкол, а робкое, чуть неуклюжее, но такое жаркое и бережное, никому еще не высказанное тепло…
Между стражами и горожанами занялось обсуждение женских прелестей и обязанностей, в рамках Священных откровений и с оглядкой на фигуры храмовников, естественно.
Алан не слушал. Провожая своим чутьем уходящую вдаль Ристу, он ощутил вдруг, как вырвалась из ледяных оков и устремилась ему навстречу неудержимая волна тепла, звенящего, чистого, упоительного, как наполняется им темный холодный колодец… Наполняется и не спешит опустошиться.
Ведь теперь это было его, Алана, тепло.
* * *
Впрочем, все как обычно для маленькой кельи нелюдя Алана. Только свеча не горит.
Какой прок в крошечном хрупком трепещущем огоньке, способном затухнуть от легкого дуновения? Какой в нем прок, если другой огонек растет, обретает силу внутри, в глубине ледяного колодца? Только задуть его не так просто.
Алан лежал на ледяном мягком матрасе, под холодным шерстяным одеялом, неспособным согреть вечно стылое тело нелюдя. Лежал и улыбался мерзлой темноте.
Риста, Риста… Удивительная Риста. Ее тепло – настоящее, согревающее, сладостное. Ее тепло не кончается, его хватит на всех.
Быть может, Феминия и создавала женщин такими? Тогда почему подобных Ристе Алан не встречал?
Это Балиор ошибся в своем наказании? Или супруга его где-то ошиблась тоже?
Или дело не в богах, а в людях. И не нужно обладать особым правом, чтобы просто дарить тепло…
Риста, ты только дойди. Только живи. Ты одна несешь в себе ответ.
Тепло росло внутри у нелюдя, распускалось ярким цветком, проращивало корни в стенах колодца, оплетая, упрочняя, скрепляя их.
У Алана перехватило дыхание. Странное чувство, будто в горле ком и что-то рвется изнутри…
Да. Завтра или через день все поймут, что баронессы нет в городе. И кто помог ей выбраться, тоже узнают рано или поздно.
Интересно, что делают с нелюдями, пошедшими на преступление? Кажется, никто еще не слышал про таких. Что ж, все случается впервые…
Алан улыбнулся еще шире. Себе, цветку тепла внутри и той, что его подарила.
Это ощущение стоит целой жизни. Да и жизнь ли она без него?
Губы нелюдя шевельнулись:
− Спасибо за твое тепло, Риста. Живи и согревай.
А за себя Алану не страшно.
)
